Неточные совпадения
— И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу
на меня отпиши, а ярку себе
оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе
оставь. Когда же пойду
на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего
дела нет!
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он
оставил свою жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что не мог ничего сам решить, не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его
делами,
на всё отвечал согласием.
Дело было в том, что в строящемся флигеле рядчик испортил лестницу, срубив ее отдельно и не разочтя подъем, так что ступени все вышли покатые, когда ее поставили
на место. Теперь рядчик хотел,
оставив ту же лестницу, прибавить три ступени.
Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы, с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и самым количеством
дел, которые со всех сторон наваливались
на него, он совершенно
оставил всякие соображения об общей пользе, и
дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был делать то, что он делал, — что он не мог иначе.
Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что в этот
день должен быть консилиум, и, несмотря
на то, что недавно поднялась от родов (она родила девочку в конце зимы), несмотря
на то, что у ней было много своего горя и забот, она,
оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, заехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
В самом
деле, назначение нового генерал-губернатора, и эти полученные бумаги такого сурьезного содержания, и эти бог знает какие слухи — все это
оставило заметные следы в их лицах, и фраки
на многих сделались заметно просторней.
— В город? Да как же?.. а дом-то как
оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в
день так оберут, что и кафтана не
на чем будет повесить.
Оставил мелочи, обратил вниманье
на главные части, уменьшил барщину, убавил
дни работы
на себя, прибавил времени мужикам работать
на них самих и думал, что теперь
дела пойдут наиотличнейшим порядком.
— Знаете ли, Петр Петрович? отдайте мне
на руки это — детей,
дела;
оставьте и семью вашу, и детей: я их приберегу. Ведь обстоятельства ваши таковы, что вы в моих руках; ведь
дело идет к тому, чтобы умирать с голоду. Тут уже
на все нужно решаться. Знаете ли вы Ивана Потапыча?
— Хорошо; положим, он вас оскорбил, зато вы и поквитались с ним: он вам, и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, — помилуйте,
на что же это похоже? Как же
оставлять дело, которое только что началось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно идти напролом. Что глядеть
на то, что человек плюется! Человек всегда плюется; да вы не отыщете теперь во всем свете такого, который бы не плевался.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря
на луну…
Вдруг мысль в уме ее родилась…
«Поди,
оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений
на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной
девы дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром
оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый бег...
Уже пустыни сторож вечный,
Стесненный холмами вокруг,
Стоит Бешту остроконечный
И зеленеющий Машук,
Машук, податель струй целебных;
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой;
Кто жертва чести боевой,
Кто почечуя, кто Киприды;
Страдалец мыслит жизни нить
В волнах чудесных укрепить,
Кокетка злых годов обиды
На дне оставить, а старик
Помолодеть — хотя
на миг.
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый
день,
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как всё
на свете, надоели;
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля
на бал.
На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, — прибавил он, понизив голос, — щекотливенькая она, а важная: если, то есть
на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным), если бы
на случай, — ну так,
на всякий случай, — пришла бы вам охота в эти сорок — пятьдесят часов как-нибудь
дело покончить иначе, фантастическим каким образом — ручки этак
на себя поднять (предположение нелепое, ну да уж вы мне его простите), то —
оставьте краткую, но обстоятельную записочку.
— Какое право вы имеете так говорить с ней! — горячо вступилась Пульхерия Александровна, — чем вы можете протестовать? И какие это ваши права? Ну, отдам я вам, такому, мою Дуню? Подите,
оставьте нас совсем! Мы сами виноваты, что
на несправедливое
дело пошли, а всех больше я…
Я
оставил генерала и поспешил
на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками! Боярское ли это
дело? Не ровен час: ни за что пропадешь. И добро бы уж ходил ты
на турку или
на шведа, а то грех и сказать
на кого».
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил
на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне
оставить стихотворство, как
дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.
— Нет! — говорил он
на следующий
день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты
оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни
на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
Она ушла во флигель,
оставив Самгина довольным тем, что
дело по опеке откладывается
на неопределенное время. Так оно и было, — протекли два месяца — Марина ни словом не напоминала о племяннике.
В конце концов Сомова
оставила в нем неприятное впечатление. И неприятно было, что она, свидетель детских его
дней, будет жить у Варвары, будет, наверное, посещать его. Но он скоро убедился, что Сомова не мешает ему, она усердно готовилась
на курсы Герье, шариком каталась по Москве, а при встречах с ним восхищенно тараторила...
— Выпустили меня третьего
дня, и я все еще не в себе.
На родину, — а где у меня родина, дураки! Через четыре
дня должна ехать, а мне совершенно необходимо жить здесь. Будут хлопотать, чтоб меня
оставили в Москве, но…
Анфиса (читает). «У меня все готово. Докажите, что вы меня любите не
на словах только, а
на самом
деле. Доказательств моей любви вы видели много. Для вас я бросил свет, бросил знакомство,
оставил все удовольствия и развлечения и живу более года в этой дикой стороне, в которой могут жить только медведи да Бальзаминовы…»
Венчанный славой бесполезной,
Отважный Карл скользил над бездной.
Он шел
на древнюю Москву,
Взметая русские дружины,
Как вихорь гонит прах долины
И клонит пыльную траву.
Он шел путем, где след
оставилВ
дни наши новый, сильный враг,
Когда падением ославил
Муж рока свой попятный шаг.
— Я шучу! — сказала она, меняя тон
на другой, более искренний. — Я хочу, чтоб вы провели со мной
день и несколько
дней до вашего отъезда, — продолжала она почти с грустью. — Не
оставляйте меня, дайте побыть с вами… Вы скоро уедете — и никого около меня!
Но вот два
дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять
дней. Райский рассчитывал, что в
день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет
оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька
на другой
день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет
оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
Я все их
оставлю тут,
на дне обрыва!
А
оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба не есть сама цель, а только средство куда-нибудь
девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться
на свет. И если б не было этих людей, то не нужно было бы и той службы, которую они несут.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не
оставляла меня ни
на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
— Я, конечно, не нахожу унизительного, но мы вовсе не в таком соглашении, а, напротив, даже в разногласии, потому что я
на днях, завтра,
оставляю ходить к князю, не видя там ни малейшей службы…
—
Оставь шутки, Лиза. Один умный человек выразился
на днях, что во всем этом прогрессивном движении нашем за последние двадцать лет мы прежде всего доказали, что грязно необразованны. Тут, конечно, и про наших университетских было сказано.
— Ах, в самом
деле! — подхватил князь, но
на этот раз с чрезвычайно солидною и серьезною миной в лице, — это, должно быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны,
на которую та, уезжая,
оставила дом…
— Нет; видите ли, там была рукопись. Васин перед самым последним
днем передал Лизе… сохранить. А та
оставила мне здесь проглядеть, а потом случилось, что они поссорились
на другой
день…
— Да, да,
оставьте,
оставьте меня в покое! — замахал я руками чуть не плача, так что он вдруг с удивлением посмотрел
на меня; однако же вышел. Я насадил
на дверь крючок и повалился
на мою кровать ничком в подушку. И вот так прошел для меня этот первый ужасный
день из этих трех роковых последних
дней, которыми завершаются мои записки.
«Это все и у нас увидишь каждый
день в любой деревне, — сказал я барону, — только у нас, при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре белый петух упал
на одно крыло, вскочил, побежал, хромая, упал опять и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по земле,
оставляя дорожку крови.
В начале июня мы
оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались
день, то не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата
на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих
дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
Мы пока кончили водяное странствие. Сегодня сделали последнюю станцию. Я опять целый
день любовался
на трех станциях природной каменной набережной из плитняка. Ежели б такая была в Петербурге или в другой столице, искусству нечего было бы прибавлять, разве чугунную решетку. Река, разливаясь,
оставляет по себе след, кладя слоями легкие заметки. Особенно хороши эти заметки
на глинистом берегу. Глина крепка, и слои — как ступени: издали весь берег похож
на деревянную лестницу.
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую
оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел
на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой
дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один
день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
Тронет, и уж тронула. Американцы, или люди Соединенных Штатов, как их называют японцы, за два
дня до нас ушли отсюда,
оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу, в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под свое покровительство против ига японцев,
на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других не распоряжаться. Они выстроили и сарай для склада каменного угля, и после этого человек Соединенных Штатов, коммодор Перри, отплыл в Японию.
Старшина высказывал какие-то соображения, что всё
дело в экспертизе. Петр Герасимович что-то шутил с приказчиком-евреем, и они о чем-то захохотали. Нехлюдов односложно отвечал
на обращенные к нему вопросы и желал только одного — чтобы его
оставили в покое.
— Я думаю, — сказал Новодворов, — что если мы хотим делать свое
дело, то первое для этого условие (Кондратьев
оставил книгу, которую он читал у лампы, и внимательно стал слушать своего учителя) то, чтобы не фантазировать, а смотреть
на вещи как они есть.
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский — тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку
оставил, а
на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут вышла вон какая история. Кто бы этого мог ожидать? Погорячился, все
дело испортил.
— Об этом мы еще поговорим после, Сергей Александрыч, а теперь я должен вас
оставить… У меня
дело в суде, — проговорил Веревкин, вынимая золотые часы. — Через час я должен сказать речь в защиту одного субъекта, который убил троих. Извините, как-нибудь в другой раз… Да вот что: как-нибудь
на днях загляните в мою конуру, там и покалякаем. Эй, Виктор, вставай, братику!
Ляховский в увлечении своими
делами поздно обратил внимание
на воспитание сына и получил смертельный удар: Давид
на глазах отца был погибшим человеком, кутилой и мотом, которому он поклялся не
оставить в наследство ни одной копейки из своих богатств.
Гроб же вознамерились
оставить в келье (в первой большой комнате, в той самой, в которой покойный старец принимал братию и мирских)
на весь
день.
Ему внушили, что платье его, как запачканное кровью, должно «примкнуть к собранию вещественных доказательств»,
оставить же его
на нем они теперь «не имеют даже и права… в видах того, чем может окончиться
дело».
Он же в эти два
дня буквально метался во все стороны, «борясь с своею судьбой и спасая себя», как он потом выразился, и даже
на несколько часов слетал по одному горячему
делу вон из города, несмотря
на то, что страшно было ему уезжать,
оставляя Грушеньку хоть
на минутку без глаза над нею.
Ему предстояло одно очень важное собственное
дело, и
на вид какое-то почти даже таинственное, между тем время уходило, а Агафья,
на которую можно бы было
оставить детей, все еще не хотела возвратиться с базара.
Здесь случилось маленькое происшествие, которое задержало нас почти
на целый
день. Ночью мы не заметили, как вода подошла к биваку. Одна нарта вмерзла в лед. Пришлось ее вырубать топорами, потом оттаивать полозья
на огне и исправлять поломки. Наученные опытом, дальше
на биваках мы уже не
оставляли нарты
на льду, а ставили их
на деревянные катки.
Сегодня первый
день осени (1 сентября). После полудня мы
оставили реку Сяо-Кему и перешли
на Такему. Расстояние это небольшое — всего только 7 км при хорошей тропе, проложенной параллельно берегу моря.